кастрюлю с протухшим картофельным супом перед тем, как её наконец вымыть и поставить в шкаф.
Звёзды
Если звёзды гаснут — это никому не интересно.
Самое страшное, что может случиться с человеком, — это вдруг внезапно попасть в звёзды, а потом так же внезапно оттуда навсегда выпасть.
Вот, помню, был в годы моего детства солист Главного детского хора по имени Дима Парамонов. Он пел звонким задорным голосом про то, что пусть бегут неуклюже и как с Алёшкой он поссорился и другие песни. Его называли русским Робертино Лоретта. Сам Леонид Ильич Брежнев целовал его мягкими своими губами на каком-то торжественном заседании. Тогда очень любили, чтобы во время заседания внезапно выбежали пионеры в шортиках и спели что-нибудь жизнерадостное, да и кому это может не понравиться.
А потом, уже в годы перестройки, как-то показывали по телевизору передачу про этого самого Диму Парамонова: голос у него уже не звонкий, а скорее сиплый, нос синеватый, работает где-то в жэке, и вообще всё на свете ему скучно. Это, наверное, действительно очень скучно, когда всё самое прекрасное в жизни давно уже случилось и закончилось.
Да и сам Робертино Лоретта, самый настоящий, итальянский, тоже ездит с печальными глазами по сельским клубам европ и африк с вечной своей и единственной песней «джамайка». Голоса у него никакого нет и слух так себе. «Это я, я — Робертино Лоретта», — говорит он и показывает документы. Ему верят с трудом.
Да кого ни возьми: вот у Майкла Джексона помаленьку отваливается всё ранее приклеенное, какая-то другая бывшая звезда (мужчина) приставал в мужском туалете к посетителям, за что и был справедливо посажен в кутузку.
Пузатые облысевшие рокеры, одно время собиравшие стадионы, вновь вернулись в дома культуры при станкостроительных заводах, где их немногочисленные пожилые слушатели, выпив пива балтика, по старой привычке послушно машут китайскими зажигалками, хотя все перемены давным-давно уже случились.
И петербуржский дождь смывает с водосточных труб афиши с забытыми чьими-то лицами.
Сейчас, правда, добрые люди завели специальное учреждение для потухших звёзд, называется оно что-то вроде «Дискотека восьмидесятых». Там пожилые артисты (некоторые даже зарубежные, вроде ансамбля Бони-эм), страдая одышкой, скачут под собственные фонограммы двадцатипятилетней давности. Фонограммы сохранились плохо и даже нынешние цифровые технологии справляются с ними с трудом: что поделаешь — время, время. Сожрёт всё и не подавится.
Особенно печально, конечно, смотреть телевидение. Вот скачут там какие-то люди, совсем молодые и не очень. Всё вокруг них блистает и переливается, у них полный рот чрезвычайно дорогостоящих, но непрочных зубов, и поют эти люди что-то такое же задорное, как прошлый Дима Парамонов, и вроде бы весело им, а в глазах у них отчаяние: «Не забывайте нас, люди!»
А люди — они что, они уже соскучились смотреть одно и то же и все побежали в соседний зал, там показывают бородатую женщину или мужчину в перьях.
Люди — они не злые. Им просто хочется, чтобы было непрерывно весело, чтобы шарики и фейерверк. Дети, одно слово.
Игры на воздухе
Игра — дело нехитрое: вот это наши, а вон те — враги. Наши должны сделать с врагами что-нибудь для них неприятное, например, закатить им пузырь промеж столбиков или же засунуть этот же пузырь неприятелю в корзину. Если нашим удаётся совершить эти бессмысленные действия, тогда враг по непонятным причинам страшно расстраивается и даже обижается, но вместо того, чтобы попробовать объяснить нам, что так делать не нужно, начинает изо всех сил бегать туда и сюда, чтобы сделать нам точно такую же гадость. То есть ведёт себя самым максимально глупым образом.
А как нужно было правильно себя повести? Ну вот засунули мы ему пузырь в корзину или там в ворота и радуемся так сильно, что даже валимся все на пол или на грязную землю и катаемся там от радости в луже. А враг пожимает плечами и говорит нам: «Ну и что?» Тут мы несколько теряемся, встаём и говорим: «Так мы же вам гол забили!» А враг отвечает: «Да пожалуйста! Да на здоровье! Мне совсем не жалко — корзина у меня всё равно дырявая, а в воротах места ещё вон как много. Так что закатывайте сколько влезет!»
Вот и нет у нас уже никакой радости — мы же не тому радуемся, что закатили какой-то глупый мяч в какие-то дурацкие ворота. Мы радуемся тому, что враг огорчается. А если он не огорчается, то получается, что радоваться-то и нечему. И мы даже, страшно сказать, может быть, понимаем, что действительно сделали какую-то глупость. Ну как дети малые: закатили пузырь и пляшут. Как-то даже неудобно.
Тут бы, конечно, всем и разойтись и заняться чем-нибудь действительно полезным: раков, к примеру, наловить и выпить пива, но тут прибегают серьёзные мужчины и на всех кричат — на наших и на врагов: «А вы почему не радуетесь! А вы почему не огорчаетесь! А вы знаете, сколько за это заплачено, чтобы вы радовались и огорчались! Миллион! Тысячу миллионов! Тысячу миллионов миллиардов!» — и показывают бумажки: зелёненькие, жёлтенькие, синенькие — всякие. И чуть не плачут эти мужчины от огорчения, потому что они-то думают, что эти бумажки настоящие. Они за эти бумажки вообще могут убить кого угодно. Поплачут-поплачут, вытрут слёзы, высморкаются и убьют.
А мы вообще-то не звери — да и враги, честно сказать, тоже люди. Мы ж чего, мы тоже понимаем, что кто-то там как раз наловил раков, купил пива, сел перед своим телевизором и хочет посмотреть, как мы радуемся и огорчаемся, как падаем, как нам ноги ломают и всё такое. А мы тут стоим и зеваем. Нехорошо человека расстраивать! Человек этот, может быть, выточил ту самую гайку, которой наша корзина прикручена, или посеял тот газон, по которому мы бегаем.
А то, может быть, он весь день нацеливал настоящую ракету в Настоящего Врага. Мы же не знаем — а вдруг где-то там действительно есть Настоящий Враг, а мы сейчас просто тренируемся. И когда дойдёт до настоящего дела, то мы забросим врагу в корзину тонну тротила, и как там всё грохнет! И паучиные все вражеские детёныши как брызнут в разные стороны! И тогда Настоящий Враг по-настоящему как огорчится! Как встанет и как пойдёт на нас! А мы его клюшкой под ребро, и кегельбаном в лоб, и вообще у нас стрит,